Регистрация

Запомнить меня

Запомнить ник

Не запоминать

Не запоминать

Запомнить только ник

Запомнить всё

Гуляя однажды летним вечером по дощатым дорожкам приморского парка, мы, я и мой приятель Сид, увидели на одной из стоявших возле самой кромки прибоя скамеек знакомую картину.
        
        — Смотри, — сказал я, — и слушай.
        
        Мы стали смотреть и слушать.
        
        На скамейке сидела старая еврейская чета, ему лет семьдесят, ей — лет шестьдесят пять. Они громко разговаривали, горячо жестикулируя и не слушая друг друга.
        
        — Сколько раз тебе это можно говорить!
        
        — Ты мне ничего не говорил! Ничего, слышишь?!
        
        — Нет, говорил! Я всю жизнь тебе что-то говорю! И таки важные вещи, если бы ты хоть раз попыталась понять!
        
        — Таки важные, послушайте его! — возмутилась она. Да назови хотя бы одну!
        
        — Начнем со свадьбы.
        
        — Со свадьбы?!
        
        — С чего же еще? Весь этот бред, вся эта неразбериха!
        
        — И кто же в ней был виноват?
        
        — Я могу доказать как дважды два…
        
        — Не надо мне ничего доказывать! Я отказываюсь тебя слушать!
        
        И так далее, и так далее, и так далее.
        
        — Жаль, диктофона нет, — сказал я.
        
        — Зачем он тебе? — усмехнулся Сид. — Я смогу воспроизвести их диалог слово в слово в любое время дня и ночи!
        
        Мы продолжили прогулку.
        
        — Они сидят каждый вечер на этой самой скамейке уже много лет!
        
        — Да, — покачал головой Сид. — Смех, да и только.
        
        — А мне от этого почему-то грустно.
        
        — Грустно? Брось ты! Они ужасно похожи на героев какого-нибудь дешевого водевиля театра «Орфеум»!
        
        — Тебе действительно нисколько не грустно?
        
        — О чем ты говоришь? Готов поспорить, они женаты уже лет пятьдесят. Эта перепалка началась еще до свадьбы и продолжилась сразу, как только закончился медовый месяц.
        
        — Они просто не слушают друг друга.
        
        — Да, но они делают это по очереди! Сначала она не слушает, потом он. Будь иначе, они тут же обратились бы в камень. Все точно по Фрейду.
        
        — С чего ты взял?
        
        — Они просто выплескивают все! Не остается никаких претензий, никаких страхов. Спорю, они укладываются спать, не переставая ругаться, и через две минуты засыпают с улыбкой на губах!
        
        — Ты полагаешь?
        
        — То же самое происходило с моими дядей и тетей, подобные баталии их только закалили.
        
        — И сколько же лет они прожили?
        
        — Тетушка Фанни и дядюшка Эйза? Восемьдесят и восемьдесят девять.
        
        — Так долго?
        
        — Словесная диета, сам понимаешь. Еврейский бадминтон: он подает — она отбивает, она подает — он отбивает. При этом, конечно же, никто не выигрывает, но, заметь, и не проигрывает.
        
        — Я никогда об этом не задумывался.
        
        — Ну так подумай. Пойдем, пора подкрепиться.
        
        Мы повернули назад и направились к воротам парка.
        
        — И еще одна вещь, — сказал старик.
        
        — И еще тысяча других вещей.
        
        — А кто это считал? — сказал он.
        
        — А вот смотри. Куда я положила этот список?
        
        — Список! Кому нужны твои списки?
        
        — Мне! Тебе не нужны, а мне нужны!
        
        — Послушай…
        
        — Дай мне договорить!
        
        — И так до бесконечности, — усмехнулся Сид.
        
        Через пару дней он позвонил мне домой.
        
        — Слушай, я раздобыл диктофон!
        
        — Зачем?
        
        — Ты писатель, я писатель. Пособираем зерен для наших мельниц.
        
        — Ну…
        
        — Я за тобой заеду.
        
        Мы вновь отправились на прогулку по приморскому парку. Стоял на удивление тихий и погожий калифорнийский вечер, о каких мы даже не рассказываем родственникам с восточного побережья из опасения, что они поверят и тут же заявятся в гости.
        
        — Я ничего не хочу слышать!
        
        — Замолчи! Мне надоели твои вечные увертки!
        
        — Да, — сказал я, прикрыв глаза. — Все то же. Та же пара и тот же разговор. Волан по-прежнему над сеткой. Проигравших нет. Ты и вправду собрался записывать их разговор на диктофон?
        
        — А что, зря, что ли, Дик Трейси его изобретал?[9]
        
        Когда мы медленно подошли поближе, он незаметно включил диктофон.
        
        — Как же его звали? Ах, да — Айзек!
        
        — С каких это пор?
        
        — Конечно, Айзек!
        
        — Его звали Аароном!
        
        — Да нет же! Это старшего звали Аароном!
        
        — Нет, младшего!
        
        — Кто тебе это сказал?
        
        — Кто, как не ты!
        
        — Как только у тебя язык поворачивается.
        
        — Что, правда глаза колет?
        
        — Да я докажу тебе как дважды два…
        
        — Во дают! — довольно хмыкнул Сид, проходя мимо них с включенным диктофоном в кармане.
        
        
        И так раз, и другой, и третий.
        
        Потом совершенно неожиданно скамейка два вечера пустовала.
        
        На третий вечер я зашел в находившийся неподалеку небольшой кошерный магазинчик и, указав на скамейку, поинтересовался судьбой ее завсегдатаев. Имен их я, разумеется, не знал. Конечно, конечно, сказали мне. Роза и Эл, Эл и Роза. А фамилия у них Штайн. Эл и Роза Штайн ходили сюда много лет, ни единого вечера не пропустили, но теперь этому конец. Эла уже нет. Такие дела. Умер во вторник. Вот скамейка и опустела, но тут уж ничего не поделаешь.
        
        Хотя я и не был знаком с супругами Штайн, это известие наполнило мое сердце грустью. В маленькой местной синагоге я узнал название крошечного кладбища и, испытывая некоторое смущение и не вполне понимая зачем, отправился туда, чувствуя себя так же, как в ту далекую пору, когда я — тогда еще двенадцатилетний гой — зашел в синагогу, находившуюся в самом центре Лос-Анджелеса, чтобы разобраться, а каково это — ощущать себя частицей этой толпы поющих и молящихся людей с покрытыми головами.
        
        Конечно же, она была там. Она сидела возле камня, на котором было вырезано его имя, и говорила, говорила, говорила, время от времени касаясь камня рукой.
        
        А что же он? Как и прежде, он ее не слушал.
        
        После захода солнца я отправился в парк. При виде пустой скамейки сердце заныло у меня еще сильнее.
        
        Но что я мог сделать?
        
        Я позвонил Сиду и задал ему один-единственный вопрос:
        
        — Надеюсь, ты сохранил все эти пленки?
        
        
        В один из последних теплых вечеров мы с Сидом решили прогуляться по кошерной эспланаде, где помимо прочего можно было купить совсем недурное пастрами и сладкие ватрушки, и вновь вышли к берегу, где стояло никак не меньше пары дюжин скамеек. И тут Сид неожиданно сказал:
        
        — Хотел бы я знать…
        
        — Это ты о чем, Сид? — спросил я, заметив, что он смотрит в сторону скамейки, пустовавшей уже почти неделю.
        
        — Посмотри, — он взял меня под руку. — Видишь эту старую женщину?
        
        — И что же?
        
        — Она вернулась! А я-то думал, что с ней что-то стряслось.
        
        — Я это знаю, — улыбнулся я.
        
        — Ничего не понимаю! — изумился он. — Та же скамейка, и говорит она не меньше прежнего…
        
        — Все правильно.
        
        Скамейка была уже совсем недалеко.
        
        — Странное дело, — прошептал он еле слышно. — Она, похоже, разговаривает сама с собой!
        
        — Не совсем так, — покачал я головой. — Прислушайся получше.
        
        — Пожалуйста, не морочь мне голову! Кому нужны все эти твои, с позволения сказать, аргументы? — воскликнула старая женщина, глядя горящими глазами на пустую половину скамейки. — Думаешь, у меня их нет? Ошибаешься! Послушай лучше, что я тебе скажу!
        
        — Это тебя-то я должен слушать?! — послышался внезапно мужской голос. — Как я до этого дожил!
        
        — Тот же голос! — изумился Сид. — Это его голос! Но он же умер!
        
        — Все верно, — кивнул я.
        
        — Это еще не все, — сказала старая женщина. — Посмотри, как ты ешь. Хоть раз посмотри!
        
        — Легко тебе говорить. — Голос старика упал.
        
        — Ну, так давай говори ты.
        
        Раздался щелчок. Сид перевел глаза вниз и увидел, что старая женщина держит в руках диктофон.
        
        — И еще одна вещь, — сказала она.
        
        Щелк.
        
        — Почему я должен все это терпеть?! — взмолился мужской голос.
        
        Щелк.
        
        — Интересно, что станется с тобою, когда я скажу всю правду?
        
        Сид заглянул мне в глаза.
        
        — Ты? — спросил он.
        
        — Я, — признался я.
        
        — Как? — спросил он.
        
        — Я переписал на отдельную кассету все его реплики так, чтобы она успевала на них ответить. При желании она может остановить диктофон и выговориться вволю.
        
        — Зачем ты это сделал?
        
        — Я увидел ее на кладбище. Она что-то говорила, обращаясь к холодному куску мрамора, но ответа не было. Я переписал твои пленки, все эти его вопли и жалобы, и поздно вечером вернулся на кладбище. Она была все еще там, она, наверное, осталась бы там навсегда и умерла бы с голоду. Ответа не было. Но он должен был быть! Я подошел к могиле, включил диктофон, убедился, что из него раздаются вопли старика, вручил диктофон ей и тут же ушел. Даже не стал ждать, пока она начнет кричать в ответ. Он и она, она и он. Высокий голос и низкий, низкий и высокий. Я просто ушел. Прошлым вечером она уже сидела здесь на скамейке и ела ватрушку. Думаю, она собирается жить дальше. Здорово, а?
        
        Сид прислушался к сетованиям старика:
        
        — Сколько же это будет продолжаться? Почему я должен все это терпеть? Нет, пусть мне кто-нибудь ответит! Я жду!
        
        — Хорошо, хорошо, дорогой! — кричала в ответ старая женщина.
        
        Мы с Сидом направились к выходу. Он взял меня под локоть.
        
        — Хоть ты и гой, — сказал он, — ты поступил как истинный еврей. Скажи, могу я что-нибудь для тебя сделать?
        
        — Да, пожалуй. Пастрами… Под водку.